Рассказ

                                                               1

Сколько их сменилось за жизнь Евдохи Ухтиной, а она, несмотря на слабеющую память, ни одну ещё не забыла. Не только как звали, помнит даже какие повадки, привычки-похмычки у каждой коровы были, какая сколько раз отелилась, сколько молока давала. Без коровы-то Евдоха и жизни не представляла. Да и как без такой животинки, ведь семья была большая: четверо взрослых да восьмеро детей. Всех кормить надо, а молоко есть, значит, и каша с маслом есть, и сметана, и сливки, и творог. Ребятишки, бывало, набегаются, промнутся, только на порог, а уж пыхтят:

- Мам, есть хотим!

Она мальцам сопли подотрёт, всем даст молока по кружке, хлебницу на стол поставит. Детишки выдуют молоко с куском черняшки, материны задания скорёхонько справят и опять на улку, в "палочку-выручалочку" или в "чику" играть. Так вот и выросли потихоньку на молоке-то, со своей-то скотинкой, слава Богу, здоровые. Выросли, да и разлетелись по разным сторонам, словно ласточки, из родимого гнезда. Только одна младшая – Валентинка – возвернулась в деревню, да и свою судьбу здесь нашла, замуж вышла за местного парня, Владимира Лонгова, с которым училась в своё время в одном классе. Теперь уж у них Ванюша да Зинуля, внуки Евдохины, растут.

Владимир Лонгов, единственный сын своих родителей, после срочной службы в армии прибыл домой и устроился плотником в бригаду мехколонны, возводившую в деревне новый клуб. Хотел первоначально снова идти в совхоз, где до армии успел поработать, но отец окинул его с ног до головы осуждающим взглядом:

- В назьме-то ползать, чтобы из долгов не вылазить? Нет, паря, на стройку, деньгу зашибать пойдешь!

Владимир отцу и не перечил. На стройку, так на стройку. Парень здоровый, за два года службы возмужал, в плечах раздался. Чего ему страшиться, топор из рук не выпадет!

За тихий нрав и робость к Владимиру ещё со школы приклеилось прозвище Тюфяк. А сейчас все парни в деревне уже боялись его так называть. Один, правда, попробовал, как бы шутя, но, увидев под носом здоровенный кулачище, сразу понял, что лучше прикусить язык. И других надоумил.

В коллектив бригады Владимир вжился быстро и надёжно. В любом деле был не только мастеровит, но и скор, а потому получал иногда замечания бригадира.

- Спешка нужна только в грешных делах, - говаривал ему Евтихий Егорыч, доставая пачку «Беломора». И перечислял, какие же такие дела он имел в виду. С подобных наставлений обычно начинался перекур и в свои права вступал балагур, "ходячий анекдот" Сенька Ершов. Это был худющий парень-перестарок, про каких говорят в народе, что у него пуп прирос к позвоночнику, а рост - метр с кепкой. Сенька знал несусветное множество небылиц и анекдотов, травил их с такой мимикой, с таким актёрским мастерством, что мужики катались по лесинам, держась за животы, не в силах унять хохот, икоту и льющиеся ручьями слезы.

"За этот трёп его, наверное, тут и держат" - незлобиво подумал Владимир, когда в первый раз услышал Сенькины россказни. А потом и убедился, что тому действительно прощается многое из того, что никогда не простилось бы любому другому члену бригады.

После того, как Владимир стал обладателем первой получки, старый плотник Храпов, остругивая топором шип, намекнул:

- А с тебя, паря, сёдне идёт!

Получив разрешение бригадира, Владимир сбегал за полчаса до конца работы в магазин и принёс две поллитровки "Московской".

- Ну, вот теперь ты шэпэ, - хихикнул Сенька Ершов.

- Чё ты там шипишь, - не понял Владимир.

- Швой парень, говорю.

Владимиру первому подали полный стакан. Он отказывался, но мужики устыдили:

- Чё ты, как красна девка! Давай, за начин-то!

Насчёт пьянки в бригаде вообще-то было строго. Мужики блюли неписаный закон: если загулял, не вышел с похмелья на работу, отработаешь в выходные дни. Поэтому, когда на стройке кто-то в субботу или воскресенье звенел топором, все в деревне знали – это отрабатывает "штрафник". Чаще кого-либо им оказывались Егор Матвеевич Храпов, наплодивший со своей взбалмошно-крикливой бабой дюжину "короедов" (слово Храпова), вечно подбитый «разведёнка-алиментщик» Тима Симагин, ну и, наконец, небезызвестный Сенька Ершов, он же "ходячий анекдот" и "майор в отставке".

                                                                 2

Пролетело полгода. За это время бригада достроила в деревне клуб, успела слепить четырёхквартирный дом для рабочих совхоза и приступила к подготовке фундамента под такой же второй, который, как поговаривало начальство, будет потом переоборудован под детский сад.

- Ты, сынок, пару бы себе скорее подыскал, хочется ещё внуков успеть понянчить, - с такими словами всё чаще подходила к Владимиру мать, когда они оставались наедине. – Да и ни к чему самого себя старить, а детей малить.

И столько в её глазах было мольбы, что у Владимира сжималось сердце. Если раньше он не видел проседи в материнских волосах, тёмных кругов под глазами, её худобы, то теперь всё это кричало ему: "Ты и не заметил, как твоя мать состарилась!"

Но что мог сказать Владимир, чем обрадовать сердце матери? Не было у него ещё определённости, ясности по устройству своей дальнейшей жизни. Он, конечно, не раз улавливал на себе любопытные взгляды деревенских девушек, танцевал с ними в клубе, даже провожал иногда домой, но ни одна пока не завоевала его сердца.

И всё-таки однажды его холостяцкая жизнь могла, возможно, быстро закончиться. А было это так.

Деревенская молодёжь собралась отметить День работника сельского хозяйства у друга Владимира – Сергея Аникина. Веселье там было отменное. Большая поветь содрогалась под ударами каблуков, воздух звенел от частушек. Парни и девчата изредка заходили в избу, чтобы выпить и поболтать о том, о сём. Во время одного из таких перекуров, приняв очередную порцию водки, Владимир почувствовал головокружение и вышел на крыльцо. Здесь натолкнулся на Томку Гаврилову, которая, опершись на перила, кажется, плакала.

- Том, ты чего? - спросил он.

Она не ответила, отвернулась, а, спустившись на мосточки, попросила:

- Проводи меня, Володь.

Они прошли всю дорогу молча. У ворот родительского дома Тамары Владимир поспешил попрощаться:

- Ну, покедова!

Однако он не успел сделать и шагу, как Томка вдруг обвила его шею руками, привлекла к себе и, обжигая поцелуями, зашептала:

- Слепой ты, что ли, дурачок окаянный. Я вся измоталась, а ему хоть бы что. Ну, чего ты стоишь-то, словно каменный, обними же, поцелуй меня!

Сам не зная почему, Володька повиновался Томке, как ребёнок. Руки его стали смелыми, нахальными, губы их слились в долгом пьянящем поцелуе.

- Томка, Томка, отпусти его, мы проспорили!

Владимир подумал, что ему почудился этот голос, но Томка вскрикнула, оттолкнулась от него и быстро исчезла в доме, стукнув щеколдой. Он решительно подбежал к оградке, но увидел только две быстро удаляющиеся в темноту фигурки.

«Так, значит, это была игра, а ты и размяк. И эти всё видели! Какой стыд!"

После этого случая Томка пыталась не один раз объясниться с Владимиром, говорила что-то о своих чувствах, однако он и слушать ни о чём не хотел. Вскоре Томка куда-то уехала, а в деревне появилась Валентинка. Из Межени, где работала зоотехником на ферме, её вызвали родители, ослабшие здоровьем. И так уж случилось, что Владимир, увидев Валентинку в аэропорту, понял, что вот она, его суженая…

                                                                  3

Всё бы хорошо было да ладно, только осталась бабка Ухтина без своей половины: скрутила её Трофима коварная болезнь, за два месяца свела в могилу. Осталась Евдоха без поддержки, без помощи, сразу посерела, осунулась, пригорбилась к земле, словно навалился на её худые плечи невидимый тяжкий груз. Всё боялась, что дедко впереди помрет, а чего боялась, то и приключилось.

- Ты уж, баушка, корову-ту, пока сможешь, дак дёржи, - заботился Трофим, помирая. - Зять, бат, и поможёт, ведь детишки растут.

На ту зиму сено для Вербушки было заготовлено ещё с дедком. Евдоха, подавая кормёжку корове, вспоминала, как ползали они летом по лахтичкам, лесным скрытным поженкам, косили траву, подсушивали, а потом снашивали, смётывали в стожки-зародики. Зародики получились добрые, сено зелёное, душистое. А через день, вечером, когда за чаем сидели, мирную беседу вели, зашёл в избу управляющий отделением совхоза Кузьмич, дыхнул перегаром:

- Ты чё это, дед, совхозны пожни скосил?!

Трофим весь так и напрягся, задрожал от волнения, не сдержался:

- На-ко, перепил ты, што ли, Кузьмич. Небось, на опохмёлку ищёшь. Али я не знаю, што не косите вы нонче енти пожёнки-ти!

- Лета два уж не косили, а вёснусь…вот надумали. Ну, да ладно, - процедил Кузьмич сквозь зубы, - Хотел, как лучше. Но, коли ты так, стожки твои заберём, а деньги, чёрт с тобой, выплатим.

И ушёл, хлопнув дверью.

- Нать было подать стопку-то, Трофим, - запричитала Евдоха.

Дед цыкнул на неё:

- Нечего потакать! Того и ждал, гадский ворон.

- Дак ведь сена жалко!

- Ладно, баушка, дело наживно, - успокаивал Евдоху дед. А сам долго ещё взять себя в руки не мог, даже водки глотнул из гранёного стакана, чего с ним давненько не бывало. И всю ночь потом ворочался, постанывал.

А наутро они снова поехали на своей ветхой лодке за реку. В другом месте косили траву, у Гремучего ручья. За неделю наставили несколько зародиков. Трофим, как обычно, тщательно очапал, очесал их граблями, заложил в завершии, между стожаров, жердинки, чтобы ветер не растрепал, не развешал сено по веткам.

Вот этим-то сенцом, нередко сдабривая его своими слезами, и прокормила Евдоха свою Вербушку до выгона на траву.

Как-то весной окликнул Евдоху председатель сельсовета.

- Слышь, Ивановна, мы тут на исполкоме выделяли участки сенокосные. Тебе вот дали Николкину чищеницу, так что пользуйся, коси. Зайди только как-нибудь в сельсовет, бумагу выдадим, чтобы всё законно было.

У Евдохи горький ком к горлу подкатил, ноги подкосились. И упала бы, хорошо, что председатель подхватил:

- Ты чё это, Ивановна? Неужто от такой радостной вести?

- Была бы радостна, да только не тепере, - проронила Евдоха со слезой в голосе. – Мне уж без дедка сена не ставить, а молодым-то коровушка не нужна.

- Так ли уж и не нужна? Может, поговоришь ещё с ними? Своё-то молочко лишним не будет.

Евдоха только махнула рукой, отвернулась и, опираясь на батог, мелкими шажками потрусила в сторону дома. Что переливать воду из пустого в порожнее, трогать нерв, который и так не даёт покоя ни днём, ни ночью. Разве она не знает, что дочка-то, Валентинка, всем сердцем за корову, да что поделаешь, если зять, как бык, упёрся на своём.

- Да зачем нам теперь корова!? - закричал он на Евдоху, когда она только заикнулась, что сена надо будет летом заготовить. – Молоко надо детям, так магазин рядом. Нет уж, уволь, и пальцем не шевельну. До осени дотянем, а потом сдадим корову на мясо. Теперь дефицит на отоваривание дают. Купим чё-нибудь. Раздвижной диван, например.

Больно ударили тогда по сердцу Евдохи эти слова, но решила она не сдаваться: отписала кое-как о своей беде детям. Те её поддержали, написали Владимиру, советовали, пока не выросли детишки, корову всё-таки подержать.

Зять молчал, будто замок на рот навесил. Евдоха не выдержала, спросила однажды осторожно:

- Ну, как будем, Владимир, с коровой-то…

И Владимир взорвался:

- Как, как… А никак! Ишь, защитничков нашла! Сами-то, небось, в городах живут, при всех условиях, ни воды, ни дров не надо. А мне: «Корову держи!» Нет уж, фигушки! У нас стирание граней между городом и деревней идёт. Значит, никакой скотины быть не должно. И овец со временем перебьём всех. Освободимся от лишних забот, культурно развиваться будем. Вот так-то!

- Да ты и так освободился, дальше уж некуда, - встряла в разговор Валентинка. – За водой тебя не пошлёшь, дрова, когда меня нет дома, и то мать заносит. Крыша течёт, а тебе хоть бы что! С ребятишками лишней минутки не посидишь, не понянчишься…

- Замолчи, ты...

- Нет, Володя, не буду молчать. Молчала-молчала, да лопнуло терпенье моё, так что дай высказаться. У тебя и сейчас времени свободного – хоть на троих дели. Пожалуйста, развивайся культурно: книжки читай, газеты там, журналы всякие, на баяне учись играть, в спектаклях в клубе участвуй… Но ведь ты от безделья маешься, а ничего этого не хочешь. Зато к бутылке потянулся. Вот на чём застряло твоё культурное развитие!

- Верно, Валюшка, - поддержала дочку Евдоха.

- Вы чё, сговорились против меня? – яро сверкнул глазами Владимир.- Так вот вам моё слово: корову всё равно забьём, это уж дело принципа. Моего принципа! Ясно!?

"Господи, как на отца-то своего стал похож", - подумала о зяте Евдоха, когда тот, нервно прикурив папиросу, выскочил за дверь. Подумала, и с жалостью посмотрела на Валентинку.

                                                                   4

Отец Владимира был самодур, каких сыскать как иголку в сенном зароде. «Курица не птица, баба не человек!» - это его любимое выражение. Обладая недюжинной силой, он нередко истязал свою жену, издевался над ней по любому поводу и просто так, без всякого без повода. Занимался этим зверским делом, конечно, тайно, но шила в мешке не утаишь, тем более что во время частых попоек язык у Стёпы Лонгова становился не в меру болтливым. Бывало, когда кто-то из захмелевших мужиков начинал жаловаться на жену, Стёпа, округлив осоловевшие глаза, выговаривал:

- Бить, бить их нать! Вот у меня… - и дальше шёл долгий пьяный рассказ о воспитательных «достижениях».

Когда тихая его жена потухла, словно лишённый кислорода уголек, Стёпа, ничуть не опечалясь, стал искать подходы к вдовушкам, и, получая всюду поворот от ворот, злился, наговаривал на них всякую напраслину. В то же время ему ничего не стоило, как ни в чём не бывало, снова заявиться к вдове, которую только вчера с головы до ног обливал грязью.

Без расчёта, без выгоды Стёпа никогда ничего не делал. Даже вёл специальную толстую тетрадь, в которую, слюнявя химический карандаш, вносил записи: «Дал сестренницы Марии одного сига солёного», «Давал тётки Катерины для сына ейного напарью на три дня». И так далее. А о своих дарах и услугах Стёпа не забывал никогда (как же, всё записано!), в любое время мог напомнить о собственной доброте, вытребовать у той же двоюродной сестры Марии поллитровку, а у тётки Катерины несколько раз отобедать и ещё отругать её за "плохой" приём.

В деревне уже привыкли к выходкам Стёпы Лонгова. Некоторые серьёзные мужики, правда, пытались наставить его на путь истинный, но нарывались на такую непробиваемую стену Стёпиной философии, что, уходя от него, долго отплевывались.

                                                                     5

…В то время молодые ещё жили в доме родителей Владимира. Валентинка скоро должна была выйти в декретный отпуск. Всё тяжелее становилось ей управляться с работой и хлопотами по дому, а муж будто этого и не замечал. По-прежнему Валентинка заменяла больную, редко встающую с постели свекровь: не только кормила мужиков, но и топила баню, мыла полы, штопала, стирала бельё, носила дрова, ходила за водой на речку. Она и раньше слыхала, что в этой семье так и заведено, но никогда бы не поверила, что Володя, такой ласковый и внимательный до женитьбы, до неузнаваемости изменится. Валентинку всё больше раздражало поведение мужа, его безразличие к её положению. Надоели и постоянные придирки свёкра, который, вдобавок ко всему, втягивал Владимира в свои пьянки.

В один из холодных февральских вечеров она, уставшая от дневных забот, особенно остро почувствовала тяжесть внизу живота и прилегла отдохнуть. Не заметила, как окунулась в омут тревожного сна. Проснулась оттого, что кто-то осторожно тормошил её за плечо. Открыла глаза – увидела склонившегося перед собой Владимира.

- Что с тобой, Валюш? – озабоченно спросил он. – Стонешь, вся в поту…

- Тяжело что-то, устала очень, - Валентинка вытерла ладонью потный лоб, попыталась улыбнуться, хоть как-то отблагодарить мужа за ласковое обращение, какого давно от него не слышала. Взяла мужнину ладонь и положила её на свой упругий живот.

- Сейчас-сейчас. Вот! Чувствуешь? Повернулся, ножкой толкнул.

- Ага. Чувствую. Сильно бьёт.

- Тебе кого надо-то, Володь, а?

- Сына, конечно!

Валентинке хотелось дочку, но огорчать мужа она не стала, сказала:

- Сын, наверное, и будет. Мама говорит, что раз живот у меня большой и острый, значит парня ношу.

Круглолицая луна заглядывала в окно, разливая по избе спокойный и ровный свет. Где-то гулко тявкали собаки. Монотонно пели провода. Пара молодожёнов ещё долго шепталась в своём закутке. Валентинке было радостно, что она вновь – наконец-то! – видит перед собой прежнего Володьку…

Грохот пустого ведра в сенях и последовавшая брань ворвались в тихий и спокойный мир Владимира и Валентинки как взрыв гранаты. Через мгновение их ослепила вспышка – в закутке загорелась лампочка. Не успели глаза Валентинки привыкнуть к свету, как в щель занавески бесцеремонно просунулась голова свёкра.

- Ку-ка-ре-ку! Подъём! – по-идиотски дико закричал Стёпа хриплым, пьяным голосом. – Вовка, вставай ну-кось, да пошли со мной.

Вытащив из кармана фуфайки бутылку водки, Стёпа заговорщически подмигивал сыну.

Как ненавидела сейчас Валентинка свёкра! Она вдруг вскочила, выхватила у него бутылку, сорвала пробку и, подбежав к рукомойнику, вылила водку в помойное ведро.

- Вот! – воскликнула Валентинка, когда дело было сделано, и отступила на несколько шагов, ожидая ответной реакции.

Пока в опрокинутой бутылке булькало, Стёпа Лонгов стоял на месте истуканом и судорожно хватал ртом воздух, как будто водка выливалась не в ведро, а в его горло. Было ещё похоже, что он хотел чего-то сказать, но дар речи покинул его в этот момент. Едва очухавшись, Стёпа понял, что эта дерзкая бабёнка как бы превратила его на какое-то время в рыбину, вытащенную из воды на прокалённый солнцем воздух, и сейчас смеётся, празднует свою победу. Такого унижения он ещё никогда не испытывал! Внутри его всё закипело, забурлило от злобы, кулаки сжались до посинения и хруста, кровь, прихлынувшая к вискам, замутила разум.

- У-у-ух, падла! – изрыгнул он, и страшной лавиной двинулся на Валентинку, опёршуюся об угол печки и прикрывающую ладошками свой округлый живот.

Не успел Стёпа сделать и двух шагов, как был остановлен подскочившим сыном.

- Не трожь, батя! – предупредил Владимир, стиснув его руки.

На улице истошно залаяли Лыско и Гром.

- Вон! – заорал Стёпа. – Вон из моего дома!

                                                                   6

В ту памятную лунную ночь Владимир и Валентинка постучались к старикам Ухтиным. Родители Валентинки приняли их без особых расспросов, словно уже знали, что такое когда-нибудь должно было произойти, и были к этому готовы.

- Ну, коли тако дело, вот вам изба, - сказал Трофим, глядя на растерянных молодых. – Вселяйтеся да живите, а нам с бабкой и в боковушке места дородно.

Будто бы подтверждая слова хозяина, дремавший на лавке кот Фараон дружелюбно мяукнул, вскочил и важно прошагал в открытую дверь впереди молодожёнов.

   - Хорошо-то как! – посветлела лицом Валентинка, оказавшись в знакомой избе, где ничего не изменилось. И вдруг, вспомнив о чём-то, смутилась, дотронулась до шершавой руки отца. – Пап, вы уж нас простите...

- Ладно, дочка, - перебил её отец дрогнувшим голосом, и украдкой взглянул из-под густых бровей на задумавшегося зятя. – Жизнь ведь не поле… всяко быват.

Евдоха притащила со скрипучих полатей полосатый матрац, нашла в комоде постельное бельё.

- Расправляйте койку-то да ложитесь давай, скоро уж и светать ведь начнёт.

Сказала как можно тише, а глаза так и говорили Валентинке: «Как я-то рада, дочурка, что ты опять со мной!»

...Валентинка уже с полчаса тихонько посапывала, а к Владимиру сон никак не шёл. Казалось, что в избе душно. Он встал, приоткрыл форточку, закурил. Посмотрел на Валентинку, разметавшую по подушке пышные светло-русые волосы. Разглядел тёмное пятонышко – родинку – над её верхней слегка вздёрнутой губой и улыбнулся.

                                                       Ах, эта родинка,

                                                       Меня с ума свела,

                                                       Разбила сердце мне,

                                                       Покой взяла.

Вспомнилось, как они с Валентинкой переплыли на второй день свадьбы за речку и дурачились там, гонялись друг за другом, а потом Валентинка, запыхавшись, упала в траву, и он целовал её, целовал, пока, наконец, не растаяла в голове эта старинная песенка про родинку и разбитое сердце.

- Мне так хорошо с тобой, - прошептала Валентинка.

Они долго лежали рядом, рука в руке, и молча купали глаза в голубом небе, откуда серебристым колокольчиком струилась трель невидимого жаворонка. И во всём мире были в этот миг только Он и Она. И жизнь их была такой же безоблачной, как небо, такой же счастливой, как песня маленькой птахи. Но вот невесть откуда набежал ветер, нагнал чёрные тучи, закрывшие солнце, небо засверкало, загромыхало и пролилось обильным косым дождём. Словно сама природа предупреждала двух молодых людей, что жизнь всё время безоблачной быть не может, что будут в ней и внезапные грозы, и слёзы. Но они поняли всё совсем иначе.

- Это к счастью! К счастью! – кричала Валентинка, прыгая босиком по мокрой траве, подставляя лицо и ладошки под ливень.

- К счастью, к счастью! – весёлым эхом вторил Владимир, устремляясь следом за Валентинкой к речке.

Николай ОКУЛОВ. Рисунки автора.