- Ну, чего выходил у соседок? Разузнал про своих бабок? – Первым делом спросила Августа Степановна, наставляя чайник. – Видела, видела в окошко, как ты с Милей-то за ручку прощался.

- Чудная она какая-то, Миля.

- Сиротина. Мильку бедну я все жалею, добрая она, безответная. Отец на фронте погиб, мать померла. Они троима у тетки бедствовали. Миля-то с малешенька все в труде. Хотя не очень-то взрачная, и нога-то у нее худа, в детстве с полатей упала.

Степановна охнула легонько, откинула полотенце с хлебницы, налила чаю.

- Мы как-то с ей боронить поехали. Дали нам жеребцов необъезженных. А много ле нам исполнилось? Лет по тринадцать. И вот стали борону чистить. Кони-то сгалили! Мой-то в лес убежал, а у Мили зуб от бороны за ремень у фуфайки зацепился. Конь-то бежит под угор и бедну девку за собой волочит. Дак хорошо ремень оторвался, а то бы убилась. С этаково-то утесу вниз, да с бороной!

Я вдруг закашлялся, подавившись костью из кулебяки.

- Пошто торопишься? Жуй лучше, у тебя ведь язык на дороге.

Хозяйка соскочила с места, подбежала сзади, и постукивая по моей спине, продолжала говорить о Миле.

- Начала она с бороны, но и за плугом с худой-то ногой бродила, и навоз по полям катала. А таки морозы! И на сплаву робила, и по Няфтам на сеноставах скиталась.

Степановна знала все о каждом семействе в деревне, но ни одного худого слова не слышал я от нее о людях. Если оказывался у человека какой изъян, то она только сочувственно качала головой и молчаливо жалела. В людях она понимала лучше любого профессора, но о себе не рассказывала, а только отнекивалась: «Жизнь моя немудра, чего о ней вспоминать». И лишь раз, невзначай, вырвалось у нее признание.

… Иногда выпадет осенями такой редкий отрадный день, что вспоминается потом, как волшебный сон. В лесу после дождя знобко и солнечно. Прохладные капли уже не слетают с деревьев в беспорядочном перестуке, а замерли на ветвях, на кончиках листьев, готовые в секунду сорваться вниз. Алым цветом вздрагивают под ногой брусничники. На губах терпковатый привкус черники. Но два солнышка – одно в невесомых переливчатых облаках, другое в соседней смурной речушке – уже прогрели окрестный бор, и остро, явственно, как в бане, пахнет свежим березовым духом, смородиной и болотом. Бредешь по осеннему лесу по колено в сырой траве, и высматриваешь уже не грибы, не ягоды, а озираешь вокруг все. Глядишь, как будто впервые, на деревья, на розовый шиповник, ненароком уцепившийся за рукав, на опавшие листья, на красные перламутровые шляпы мухоморов, обсыпанные белой пудрой, на мурашей возле лесной тропы, на дождевые капли и небо, синеющее над верхушками сосен. Идешь, слушаешь свои шаги, стук сердца и дятла, чувствуешь внезапную радость и думаешь: а, может быть, в этих деревьях и травах, в маленьких зернах росы и заключается самая главная правда земли? Остановишься в немом восторге, глянешь по сторонам – не видит ли кто твое тихое счастье – и вдруг присядешь у влажных трав, разглядывая дрожащие дождевые капли, в которых отразились и бесконечный лесной мир, и небо, и твоя единственная душа.

В таком лирическом настроении я и вернулся однажды из лесу. Скинул в сенях голяхи, сел на приступок, прислоняясь влажной спиной к натопленной печке. И тут дернул меня леший за язык поделиться радостью: «Степановна, как хорошо-то у вас в деревне!»

- Чего уж хорошего? – ответила она вопросом.

- Все хорошо! Старые избы, церковь, мельницы. Лес и речка. И люди добрые.

Вот тут и случилось что-то с моей хозяйкой. Она приостановилась на середке горницы и вдруг ошпарила, окатила меня, как кипятком: «Хорошо?! А ты поживи-ко в деревни-то. Поробь, поломи-ко!»

Вся ее старушечья красота в миг слетела куда-то и истаяла. Загорелое лицо, похожее на сковородник, только что вынутый из печи, сделалось белым, как молоко. А маленькие добрые глаза смотрели на меня откуда-то издалека, отчужденно и холодно.

- Я-то глупа век роблю! Пахала, косила, сеяла. На лошадях ездила. В лесу деревья валила и возила. Стожары рубила да затыкивала, зароды метала. Досыта за мужика наробилась. До-сы-та!

Обычно сдержанная и немногословная Августа Степановна вдруг заговорила, заголосила почти в голос, рассказывая о своем житье, в котором не оказалось ни счастья, ни радости, ни одного светлого дня.

«Эпидемия гриппа в сорок первом у нас случилась. Папа-то сходил на барабан, на молотилку. Потом в баню. И ох, да ох… Увезли в Жердь, в больницу, а там одни баночки. И помер. Мать нас троих поднимала. Она была хозяйственна, а я ей помощница с одиннадцати лет по своей веры. Мама-то за черный хлеб работала техничкой в клубе. На четверых четыреста граммов. Да налоги: сорок восемь килограммов мяса, триста шестьдесят литров молока, яйца, шерсть. Как хошь живи, и попробуй не сдай. Народ-то бедный плачет, от голода пухнет. Сестра шести лет пошла в школу, там сто граммов хлеба давали. До того доходила, дак ее учительница домой на руках принесла. Вот до чего ослабла…»

Степановна говорила стоя, потом присела на лавку, а затем – за стол, подгорюнившись ладошкой.

- Это ведь мука всесветна! Не приведи, Господи, никому крещеному така жись!

За окнами стемнилось, а чай наш совсем остыл. Но мы сидели друг против дружки в комнатных сумерках, не зажигая огня и не притрагиваясь к вечерним шаньгам.

- А знашь ли, что мы ели-то?! – звонким, чуть хрипловатым голосом спрашивала Августа Степановна, глядя в упор.

Я молчал, готовый провалиться в подпол, в подвалы водынинского дома, в подызбицу, уставленную кадушками с квашеной капустой, солеными огурцами и заваленную старой крестьянской утварью. Даже в потемках я чувствовал, что краснею. Мне стало стыдно.

- Солому ели! – Почти вскричала хозяйка, отвечая на свой же вопрос. – Да и соломы-то еще не сыщешь! А как ее ели, знашь? Солому-то совьем, высушим в печке, а потом толкем пестом в ступе, до муки. Картошку сыру добавим, слепим колоб – и в печь. Испекем и едим.

Степановна покачала головой, словно не веря в пережитое.

- У нас уж в деревне мох не ели, – добавила она, оправдываясь. – Все больше кислушки, борщевки, соломку. С этима колобами и в лес, и на Няфту ездили сенокосить. Колобы на бересту положим, высушим на солнышке, и опять едим. А мох нет, не ели.

- А чай пили? – Спросил я, еще не до конца понимая глупого своего вопроса.

- Ча-а-й! – Всплеснула руками Степановна. – Мы и не понимали, что это такое. Богородску траву пили. У нас и денег не водилось, и в магазин не ходили. Я век запомнила: в ребячьем деле нам конфетку подушечку на четверых разделили. Дак я держу ее на ладошке, смотрю, и не знаю, как ись.

Взволнованная моя собеседница все говорила и говорила без остановки, а я сидел оглушенный. Вся яркость осеннего леса и соседних поскотин, запахи трав и реки, вся красота старых изб, обомшелых овинов и черных бань вдруг пожухла и обернулась ко мне тайной и неожиданной стороной. Я будто открыл для себя новый материк, какую-то Русскую Америку, и этим материком – была суровая и беспощадная правда жизни, прикрытая для меня раньше, ну, допустим, сиренью, каким-нибудь узорчатым наличником или нарядными песнями.

Взглядывая на бледное некрасивое лицо Августы Степановны, я думал, как совсем скоро уйдет поколение великих русских старух, а вместе с ними и вся деревенская Атлантида, с ее хлебом, душой и волей. И останутся одни города, куда все стремятся в погоне за ветром. Помнится, меня и самого увлекали столицы с широкими улицами, многоликой толпой и огнями витрин. Казалось, вот уж где кипит настоящая жизнь, вот где вечный праздник. И странно, не умные, но бесполезные книжки, а деревенские старики и старухи бессловесно надоумили меня, что главная-то жизнь не в столицах, а в тебе самом, где бы ты не жил. В самом тебе – и столица, и родной дом, и главная книга жизни. И так мне стало хорошо от этой мыслишки, пришедшей тогда в голову, что тут же захотелось умотать из города, купить домишко у реки, в какой-нибудь деревне Черсовой, сосмекать лодку и ловить рыбу на тихом озере.

Окошки нашего дома уже заалели первым утренним светом, а хозяйка будто и не замечала нового дня.

- С коровой-то легче жилось, но опять травы не давали косить… Мама испекет по картошины – вот тебе и сахар… А весной колоски по полям собирали…

Спохватилась она, заметив мое молчание. Глянула в оконце и воскликнула в удивлении:

- Батюшки мои – утро! Вот, стара ворона, раскаркалась. Добры-то люди уже обрядились и по ягоды собираются. Тебе-то спать не даю.

Степановна забегала по комнате, прибирая со стола посуду. Она словно приходила в себя после наших ночных посиделок. Лицо ее опять зарозовело и отмякло. «Чего выходил у старух-то?» - переспросила она на ходу, вспоминая утренний разговор.

- Ничего не помнят. Посоветовали к Анисиму Егоровичу сходить.

- А правильно, Анисим постарше будет. Я-то, пуста голова, пошто тебе сразу не подсказала. Анисим-то Егорович грамотной, по сулою на реке работал, да и управляющим отделения в одно время назначили. Он твою прабабку должон знать.

Она замерла у простенка, глянула в зеркало, протерла его сухонькой, почти ребячьей ладошкой.

- Анисим-то ведь по молодости ухаживал за мной! – Призналась она неожиданно, обернувшись в мою сторону. – Я еще в девках ходила. Шью, фуфайки стегаю. Слышу, колотятся: «Кто дома? Где хозяева?» «Я дома», - отвечаю. Он сейчас двери закрыл, вторы закрыл. А я маленька, юрка, давай бегать. Кругом стола два раза, потом вокруг печки. Со звозу-то в одних чулках убежала. Он на другой день встречается: «Глупа, я ведь пошутил!» Да, думаю, шутник. Хи-тер, гуляка! Встретится, дак по сию пору ручку целует. Я девкой-то, конешно, хорошенька така была. Долго он за мной увивался, есть чего вспомнить. С подружкой как-то сидим, и хозяйка ее приходит: «Анисим-то за пошевенкой явится, в Мезень поезжат». А все уж в деревни знали, что он ко мне неравнодушен. Хозяка-то говорит: «Ты Августа бежи к Изосиму Шубину, запрятайся на захлевье, за коробашками». Я побежала, подставила полено к воротам, веревочку выдернула, села и сижу. Вижу, идет Анисим-то. Он стал заворачивать пошевеночек-то в угор, я и не выдержала. Захихикала во весь голос!

К Анисиму Егоровичу мне идти не пришлось. Мы только пообедали, как неожиданно он сам заявился в гости. Чинно поздоровался, кивнув седой головой, сел к печке на табуретку и протянул хозяйке настенные ходики с кукушкой: «Вот, Августа Степановна, выполнил ваше поручение, починил часики».

- Уж не знай, как и рассчитываться? – зарделась Степановна по-девичьи.

- Дак быват в соседском деле, - настороженно глянул на меня Анисим Егорович. – Когда ле сочтемся.

Строгое, будто вытесанное из мергеля, лицо гостя на мгновение смягчилось, а затем опять тревожно закаменело. Он, наверное, так и высидел целый день затвердевшим истуканом, если бы я не представился. Услышав о грибах и лесе, Анисим Егорович тотчас преобразился.

- Вы что, какие грибы?! – Воскликнул он, смеясь надо мной одними глазами. – Сейгод их вообще не будет, и не рассчитывайте.

- Но почему? – удивился я.

- А потому, – собеседник сделал паузу, видно не зная, как объяснить мне такую простую истину. – Еще тата у нас рассказывал стару примету. Если в ночь на Рождество небо будет черное, звездное – не жди много грибов и морошки.

- Чего же ждать, в таком случае?

- Как чего? Черная ягода уродится – черница, голубель…

Анисим Егорович заметно взволновался, удивляясь моей детской наивности. Родившись на хуторе и прожив всю жизнь в лесу, он и подумать не мог, что есть на свете люди, которые не знают простых природных обычаев и не встречали хотя бы на видок медведя, кабана или лося. О самом Егорыче ходили по деревне легенды, и даже придумали, как он однажды не только столкнулся с медведицей нос к носу, но и высек ее вицей.

- Ха, ха, ха! – Рассмеялся он, когда я спросил о слухах.

- Почему не верите-то? Так оно и случилось, как сказывают. Я в его две пули выстрелил, заряд дроби, вицей сек, собаками драл, а медведь-то поднялся и ушел на моих глазах. Я в избушке заготовил пули и снова пошел на утро. Октябрь стоял, но снегу навалило… О, снегу-то!

Он растопырил ручищи, показывая, сколь дивно навалило в тот год снегу.

- Выяснило, смотрю, он лежит весь в крови. Потом поднялся, ушел в чисто место, потом в перелесок. А я все за ним. Он стал голову-то подымать – я и стрелил снова. А он ведь с тремя пулями, но бежит на меня. Оступился, пал, растянув ноги. Я топор в него кинул, осмотрелся. И, правда, не дышит.

Егорыч осторожно поворотил головой из стороны в сторону, наклонился, словно отыскивая медведя в горнице.

- Да, не дышит уж. Потрошить-то стал его, а в кишках одна лосинна шерсть наедена. Дак вот какой медведище стретился! Я его и дробью стрелял, и - пулей, и вицей стегал. А он летит на меня, будто коршун!

Припоминая случай с медведем, Анисим Егорович с утайкой поглядывал на хозяйку. Та слушала молча, не выказывая явного интереса, но в ее сдержанности Егорович уловил скрытое одобрение. Закончив «охоту» на медведя, он стал рассказывать, как добывал лося и ходил с шурином на зайцев.

Какой-нибудь природолюб слушал бы Анисима разинув рот, но меня с детства не приучили к охоте. Да и, откровенно сказать, в голове все крутились догадки о прабабке Прасковье с Агафьей и семейных «реликвиях». Говорили, что украшений Прасковья Николаевна насобирала дивно. И дались они ей не только от торговлишки и купца Шевкуненко, но еще от одной старой ненки. Та жила без наследников, вот и закопала свои драгоценности на лесном кладбище, а место перед смертью указала Прасковье Николаевне за одну услугу. За какую - не знал никто. Намекали, что прабабка выходила ненку от какой-то злосчастной болезни. Старое хуторское кладбище искали в борах многие, и те счастливцы, что находили, изрыли его вдоль и поперек, но клада не нашли. А теперь позабытый погост почти исчез. Кресты с древними надписями повалились и сгнили, могилы заросли дикими травами и сравнялись с землей. И только нарытые вразброс ямки напоминают о набегах кладоискателей.

Что перепало нашей прабабке из тех сокровищ, осталось тайной. Ходила молва, будто бы в мешке из оленей шкуры, который ненка схоронила в лесу, имелось много всяких украс. Видели среди них серебряные наручи, ажурные бусины с крупной зернью, старинные колты, осыпанные зернышками серебра, серьги, золотые печатные перстни и кольца. Особенно хорош был перстень с рубиновой камеей, через который, рассказывали, Прасковья Николаевна и завладела кладом. Когда ненку отравили, прабабка вынула камень из перстня, истолкла его в порошок и перемешала с красным вином. Потом вытопила баню, напоила ненку своим зельем и повела париться. На жарком полке, вместе с потом, вся отрава из больной и вышла. Правда, другие говорили, что все это выдумки, и, будто бы, спустя годы видели то кольцо с рубиновым камнем у одной из дочерей Агафьи Кирилловны.

Многое оставалось запутанным в чудной старой истории, похожей, скорее, на легенду, чем на сущую правду. Хотя, чего только не случается в жизни. И даже медведь летает, когда с горы падает. Мне до смерти хотелось докопаться, если не до клада, так хотя бы до истины, чтобы, наконец, поставить точку в семейных преданиях. Но дни бежали, и вместе с осенним ветром улетали надежды на счастливый конец моей сказки. Оставался еще шанс вызнать правду у Егоровича.

Дождавшись, когда он вдосталь наговориться с хозяйкой, я вызвался проводить его по деревне.

- Ну вот, и осени дождались, – произнес Анисим Егорович, заботливо смахивая с моего плеча желтый лист. – Журавли и утки уже улетели, теперь гуси пойдут, а потом и лебеди.

Он остановился, взглядывая на серое невеселое небо и, видимо, передумывая в голове свои охотничьи календарные приметы.

Осень и в самом деле подбежала к деревне совсем близко. И хотя тополя стояли еще зеленые, березы казались желты до самых макушек. Оставалось дивиться, как же так, в одну пору, набрали они ровного золотого цвета. Ветер то замирал, прислушиваясь к деревьям, то вдруг налетал порывистым вихрем, разбрасывая вокруг пожухлые листья. Даже за рекой, где еловые боры стойко хранили густую синь, тут и там вспыхивали яркие золотые костры. С каждым днем желтых огней становилось больше, они горели все жарче, напоминая могучий неудержимый пожар, от которого нет спасенья. Казалось, еще чуть-чуть, и осенний огонь достигнет деревни. Запалит черемухи и рябины в тихих проулках, побежит, перекидываясь от избы к избе, по тесовым крышам и вековым бревенчатым стенам, оставляя позади пламени лишь черные головешки.

С этим неспокойным предчувствием сопроводил я Анисима Егоровича до усадьбы, и только тут надумал задать ему вопрос о прабабке.

- Один раз я ее только видел. – Откликнулся Егорович, ничуть не удивившись моему интересу. Видно, Августа Степановна доложила уже ему, кто я таков и зачем прикатил в здешнюю глухомань. – Женщина она така дородна, мне показалась, степенна. Приехала как-то зимой в коробке. Не много мне тогда и лет-то сполнилось, но помню шаль богату на ей, и конь вороной с гривой седатой. Вон в тот родовой дом приезжала.

Анисим Егорович указал на старую избу возле косика на окрайке деревни.

- Там теперь Родомир Павлович живет. Он как с Пезы-то приехал, так на Серафимы Николаевны, сестры вашей бабушки, и женился. Принятой был у Шубиных. Потом Серафима-то померла, дак он другу взял, а дом ему достался. Вы к нему сходите, может, он чего скажет.

- А вы про клад не слыхали? – Спросил я несмело, боясь спугнуть собеседника. – Говорят, где-то здесь на лесном кладбище зарыт.

- Бат, не на кладбище, - приподняв бровь, поправил меня Анисим Егорович, - а на Вахтеевой чищеницы, под Никольской сосной.

- А почему под Никольской?

- Кто его знат, старики так прозвали. Я там охотился один раз. Перелесок широкой, сосен наставлено, что волос в бороды у попа, поди угадай, котора из них Никольска. Примету нать знать. Многие туда хаживали, да все пусты возвращались. И охота худа в том там месте.

Услыхав о новых подробностях, снова воспрял я духом. Тотчас захотелось мне побежать к Родомиру Павловичу, чтобы разузнать, наконец, всю правду. Но что-то сдерживало меня от такой поспешности. И вместо Родомира повернул я оглобли в обратную сторону, к Водынинскому дому. Повалился в своей комнатухе на койку и заснул мертвецким сном, как после хмельного застолья.

Александр Антипин.